«Портретист» губернской Костромы

10 марта 1820 года в усадьбе Раменское Чухломского уезда родился писатель Алексей Феофилактович Писемский.

Фамилия напоминала о том, что этот древний род здешний, буйский, с реки Письмы. Имение оказалось под Чухломой. Там таких – родовитых, но захудалых дворян – было много. Но в середине XIX века стыдится бедности стало немодно. Писатель гордился тем, что его дед ходил в лаптях и сам пахал землю. Это не помешало ему окончить костромскую гимназию и московский университет, где он познакомился со студентом другого факультета, Александром Островским. Их дружба продолжалась до самого конца жизни Писемского.

Потом потянулась унылая чиновничья служба. Губернский секретарь Костромской палаты государственных имуществ, потом московская палата, где в1846 году дослужился до помощника столоначальника. Его хватило на полгода, уволился «по расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам».

«Обстоятельства» состояли в том, что 11 октября 1848 года писатель женился на красавице, дочери Павла Свиньина, Екатерине. Семью надо было кормить, а потому пришлось вернуться на службу – младшим чиновником особых поручений в костромском губернском правлении.

И здесь нам повезло. Дело в том, что Писемский не старался воспарить над костромскими реалиями. Ещё на рубеже XIX и XX столетий краеведы сопоставили фрагменты его произведений и архивные документы, отчёты чиновника Писемского. Художественное отображение мало отличалось от действительных событий. Так что картины провинции, нашедшие отражение в пьесах и романах, можно считать почти документальными. Так, в романе «Тысяча душ» 1858 года Кострома угадывается в каждой детали.
Вот «литературный портрет» костромского драматического театра того времени:

«Надобно сказать, что театр помещался не так, как все в мире театры – на поверхности земли, а под землею. Он переделан был из кожевенного завода, и до сих пор еще сохранил запах дубильного начала, которым пропитаны были его стены. Посетителям нашим, чтобы попасть в партер, надобно было спуститься вниз по крайней мере сажени две».

То же можно сказать и о романе «Масоны». Вот фрагмент о костромском дворянском собрании:

«Дворянские выборы в нынешний год имели более торжественный характер, чем это бывало прежде. Произошло это оттого, что был окончательно устроен и отделан новый дом дворянского собрания. Губернский предводитель, заведовавший постройкой совместно с архитектором, употреблял все усилия сделать залу собрания похожею на залу Всероссийского московского дворянского собрания. Конечно, это осталось только попыткой и ограничивалось тем, что наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном доме осуждать, осмеивать, и первые в этом случае восстали дамы, особенно те, у которых были взрослые дочери, они в ужас пришли от ажурной лестницы, которая вела в залу.
– Но как же мы, женщины, будем ходить по этой лестнице? – восклицали они. – Там, вероятно, под ней будут стоять лакеи!
Когда об этом дошло до губернского предводителя, то он поспешил объехать всех этих дам и объявил, что лакеям не позволят находиться под лестницей и, кроме того, по всей лестнице будет постлан ковер. Дамы успокоились, но тогда некоторые из мужчин, по преимуществу поклонники Бахуса, стали вопиять насчет буфета:
– Черт знает что такое, – говорили они, – буфет меньше курятника!.. Где ж нам сидеть?.. Не в танцевальной же зале торчать за спинами наших супруг?.. Будет уж, налюбовались этим и дома!
По поводу дамской уборной было даже сочинено кем-то четверостишие. Дело в том, что на потолке этой уборной была довольно искусно нарисована Венера, рассыпающая цветы, которые как бы должны были упасть с потолка на поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, – мысль сама по себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное стихотворение гласило: «Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру в пуп». Приличие не дозволяет мне докончить остальных двух стихов.
Но как бы то ни было, несмотря на такого рода недоумения и несправедливые насмешки, труды губернского предводителя были оценены, потому что, когда он, собрав в новый дом приехавших на баллотировку дворян, ввел их разом в танцевальную залу, то почти все выразили восторг и стали, подходя поодиночке, благодарить его: подавать адресы, а тем более одобрительно хлопать, тогда еще было не принято. В ответ на изъявленную благодарность губернский предводитель, подняв голову, произнес:
– Главным образом, господа, я желаю, чтобы вы обратили ваше внимание на хозяйственность произведенной мною постройки и доверчиво взглянули на представленный мною по сему предмету отчет! – При этом он вынул из кармана заранее им написанный на почтовой бумаге отчет и хотел его вручить кому-нибудь из дворян; но в этот момент громко раздался крик стоявших около него лиц:
– Мы не желаем вашего отчета!.. Мы не желаем вас считать!.. Мы верим вам!..»

Прототип губернского предводителя, Сергей Купреянов, был затем уличён в злоупотреблениях, но прекрасное здание служит костромичам по сию пору.

Потом Писемский снова выходил в отставку и снова возвращался. Особенно трудно ему пришлось, когда он в 1863 году опубликовал роман «Взбаламученное море». Это была резкая критика нигилизма и нигилистов, циничных сторонников прогресса и холодных дельцов пореформенного времени. Обиделись все «прогрессивные силы». Оставшись без журналистского заработка, с 1866 по 1872 годы Писемский служил в московском губернском правлении, вышел в отставку в чине надворного советника.

Писатель никогда не относился к трезвенникам, а самоубийство сына его окончательно подкосило. Зимой 1881 года, немного не дожив до своего шестидесятилетия, он умер.

«Он умер одиноким: его памяти были посвящены сдержанно-холодные некрологи, его хоронили без шумных погребальных почестей. Хоронили писателя, «плывшего против течения», хоронили автора «Взбаламученного моря». Память о романисте, враждовавшем с прогрессивным лагерем эпохи «великих реформ», память о публицисте, посягнувшем на «святую святых» шестидесятников, пережила память о его светлых литературных подвигах», – писал в 1901 году журналист Владимир Шулятиков.

Через двадцать лет после смерти писателя он напоминал, что «были дни, когда имя Писемского произносилось с таким же уважением, как имена Тургенева или Гончарова, когда его талант считали первоклассным талантом, когда передовые литературные критики, не исключая автора «Очерков гоголевского периода русской литературы» и теоретика «мыслящего пролетариата», самым лестным образом отзывались об авторе «Тюфяка» и «Тысячи душ». Упомянутые, но не названные критики – Николай Чернышевский и Дмитрий Писарев. Они-то как раз были кумирами шестидесятников позапрошлого, XIX столетия.

В советские годы за неодобрение «прогрессивных тенденций» Писемского не включили в писательский пантеон и, как следствие, в школьную программу. Только через сто лет после смерти, 23 марта 1981 года, в Костроме на перекрестке улиц Горной и Ивановской открыли мемориальную доску, а в 1996 году и памятник по проекту Владимира Зайцева. Кострома отдала долг своему писателю.

Памятник Алексею Феофилактовичу Писемскому в Костроме.