Две Анны Николаевны Энгельгардт
2 июня 1838 года родилась переводчица и писательница, общественная деятельница Анна Николаевна Энгельгардт, урождённая Макарова.
Какими ветрами занесло Александру Петровну Макарову в деревню Александровка Нерехтского уезда – будут разбираться тамошние краеведы. Между тем именно там родилась её дочь Анна.
Отец, знаменитый лексикограф и гитарист Николай Петрович Макаров, родился под Чухломой, много путешествовал. В сентябре 1837-го обвенчался с выпускницей Смольного института Александрой Петровной Болтиной, которая принесла в приданое тульское имение Фуниково-Рождествено. В августе 1838 года Макаров с семьёй туда и переехал. Так почему первая дочь в положенный срок родилась под Нерехтой? По дороге в Тулу? Это – загадка её биографии.
Как и всегда было – дети спорят с родителями, но в результате всё равно что-то от них берут. Не знаем, играла ли Анна на гитаре, но словари она составляла, как и отец. Папины словари были созданы для перевода с русского, французского и немецкого. А ещё он составил сборник латинских, итальянских и английских пословиц и поговорок. Да и странно было бы вырасти в такой семье – и не создать какой-нибудь словарь. Анна вошла в историю как автор Полного немецко-русского словаря.
Отец был писателем. Его автобиографическими сочинениями зачитывалось (да и сейчас бывает) не одно поколение. Поэтому, вероятно, и дочь не могла не оставить свои воспоминания о Смольном институте. Она описала учителей с благодарностью – и немалой долей сарказма. Вот, например, фрагмент о преподавателе французского языка.
«Что касается французов, то, живые и общительные по природе, они пользовались некоторым prestige при своем поступлении. Институтки приходили в восторг от всякого нового французского учителя, который обвораживал галантностью в обращении, веселой болтовней и искрометным остроумием и даже на время как будто затмевал любимых русских учителей. Но очарование длилось обыкновенно недолго; с течением времени француз бледнел, линял, если можно так выразиться, и стушевывался. Галантность его приедалась и даже начинала казаться несколько приторной; веселая болтовня прискучивала своим однообразием; остроумие истощалось, а та слезливая, поверхностная, пустая сентиментальность, присущая французам и так метко охарактеризованная графом Толстым в «Войне и мире», делала их несколько смешными.
Институтки трогались было сначала воззваниями к mа pauvre mere, mа pauvre patrie, но потом вскоре замечали фальшивую ноту в этой натянутой и монотонной чувствительности.
Так было в мое время с M-r Ernest Nolan d’Anvers, как он величал себя, уверяя, что поэты, как и дворяне, имеют право присоединять к своему родовому имени имя той местности, где они родились.
При своем поступлении он произвел решительный фурор. Большие с ума сходили от восторга (мой выпуск был еще тогда в маленьком классе) и сообщили этот восторг и нам, маленьким. Во время рекреаций только и толков было, что о божественном Ernest Nolan d’Anvers.
Все стены институтские покрылись надписями, что «Ernest Nolan d’Anvers est un Dieu!». Имя его пронеслось как трубный звук от одного конца института до другого. Классные дамы волновались перед его классом, с оживленными лицами и сверкающими глазами слушали его речи; даже институтская прислуга была вовлечена в общий поток, и дортуарные горничные с любопытством расспрашивали, «что за новый такой хранцуз объявился». Мистические умы были недалеки от предположения, что уж не сам ли это Антихрист народился и под личиной учителя хочет прельстить мир.
И что ж? Вся эта слава длилась три-четыре месяца и затем рассеялась как дым. Институтки охладели к своему кумиру, классные дамы успокоились, и пресловутый Ernest Nolan d’Anvers поступил в разряд обыкновенных смертных…
Не любил в качестве поэта грамматики и синтаксиса, величая их сухой материей, и больше напирал на литературу.
– Учить правильно писать и читать не мое дело, – говаривал он, – для этого есть другие учителя. Я поэт, мое дело ознакомить вас с литературными деятелями и их произведениями».
Было бы странным, не стань Анна после всего этого переводчицей. Этим она и зарабатывала себе на жизнь. Не потому, что была одинокой. В 1859 году вышла замуж за химика Александра Николаевича Энгельгардта и родила троих: в 1861-м Михаила, в 1863-м Веру и в 1867-м Николая. Но – время было такое. В некогда патриархальной Российской империи зарождался феминизм. Хотелось самостоятельности, и Анна Энгельгард сначала переводила детские журналы (для своих детей – и чужим пригодилось).
Между двумя родами в 1862 году она эпатировала общество тем, что пошла работать в книжный магазин, а потом и вовсе с единомышленницами основала первый в России женский издательский кооператив. Переводила то, что было интересно самой и тысячам россиян: Флобера, Мопассана, Стивенсона, Золя и даже Рабле… А ещё научные труды, такие как «Сельскохозяйственная химия» Роберта Гофмана. Муж-то химик!
Оба они увлеклись политикой, были арестованы за участие в социалистическом студенческом кружке. Анну через полтора месяца отпустили, а Александр Энгельгардт стал заключенным Петропавловской крепости, а потом был выслан в Смоленскую губернию. Анна его навещала, но жила с детьми в столице.
Анна Энгельгардт сотрудничала с «Вестником Европы», была редактором журнала «Вестник зарубежной литературы», принимала участие в создании женских Бестужевских курсов, а потом и женского медицинского института… Одним словом – жила полной жизнью. Немного не дожила до выхода первого номера журнала «Женский труд», – летом 1903 года она умерла.
Но теперь самое главное: не перепутайте её с другой Анной Николаевной Энгельгардт, внучкой первой Анны. Дитя «серебряного века», она стала актрисой. Завистники писали, что её стихи были посредственными. Но это не помешало поэту Николаю Гумилёву жениться на ней после расставания с Анной Ахматовой, стихи которой были несравненно лучше. Внучка (во всех смыслах – «Анна вторая») рано осталась вдовой. Она прожила более бесцветную и тяжёлую жизнь, а умерла от голода в блокаду. Её тело обглодали крысы…
